Россия в твоpчестве С. Есенина. "Моя лиpика жива одной лишь любовью - любовью к pодине. Чyвство pодины основное в моем твоpчестве." С. Есенин. Россия была не только самой сильной, может быть, единственно сильной любовью Есенина, Россия была тем цементирующим раствором, на котором Есе- нин "замесил" свою эстетику. Вне России не было ничего: ни стихов, ни жиз- ни, ни любви, ни славы. В ней все, без нее - ничего. Женщины, дети, дом, друзья - все это можно было "отдать другому". Всеми обычными человеческими привязанностями поступиться, от всего отказаться. Только не о т нее - тог- да начнется хаос. За эту великую любовь к родине его нередко обвиняли и в национализме, и в узости, в глухоте ко всему, что не свое, русское, - обвиняли несправед- ливо. Между тем, уверенность, что Есенин хорошо писал лишь о своем - о "российском" не является аксиомой. Во всяком случае, он дерзко вплетал в словесные свои орнаменты кипарисы - олеандры, причем не только в "персид- ские мотивы", но и в рязанские узоры. Взять, к примеру, золотую и бревенча- тую избу и кирпичное ее "сердце" - русскую печь. У Есенина ей ничего не стоит обернуться "верблюдом кирпичным", которому долгими зимними рязански- ми ночами снятся совсем не рязанские и совсем не зимние сны: Видно видел он дальние страны, Сон другой и цветущей поры, Золотые песни Афганистана И стеклянную хмарь Бухары. Словом, вне России Есенин не мыслил себя никогда, но сначала чувство родины было почти неосознанным, детским и безмятежным, счастливым врожден- ной причастностью к ее корням и истокам - к ее природе. Оно было почти жи- вотным в своей "неизреченности": Там где капустные грядки Красной водой поливает восход, Кленочек маленький матке Зеленое вымя сосет. Кленовый шатер кажется его лирическому герою самой надежной защитой, под его раскидистой кроной он чувствует себя в безопастности, ничего вкус- ней кленового молока не знает. Но вот он раздвинул стены "зеленой избы" и шагнул. Не шагнул - побежал, подставляя лицо черемуховому снегу, яблоневой вьюге: Сыпь ты, черемуха, снегом, Пойте вы, птахи, в лесу. По полю зыбистым бегом Пеной я цвет разнесу. И пошел, и повел нас по изумительной в своей простоте земле, и открылась ширь у земли, а в есенинской поэзии появился пейзаж. Типичный пейзаж у раннего Есенина словно подернут дымкой. Его трудно представить без "охлопьев синих рес". Краски приглушены, смягчены. На полы- хающие зори мы смотрим сквозь курящиеся туманы. Сквозь синий туман видим и "красные крылья заката". Есенин вообще любит восходы и закаты, наверное, за их перламутровую нежность, выходя на натуру, будто на рыбалку: либо на рас- свете, либо ранним вечером - в "сутемень", когда и "синь, и полымя воздуш- ней, и легкодымней пелена." Но писал Есенин, конечно, не одни лишь пейзажи, отражающие, как зер- кальце, цветы и переливы неба и земли. Были у него и жанровые, сельские картинки: Балаганы, пни и колья, Карусельный пересвист. От вихместого приволья Гнутся травы, мнется лист... За неполные два года "творческого неугомона" (1917-1919гг.) Сергей Есенин, почти перестав писать лирику, создал цикл революционных поэм: "Пе- вущий зов", "Отгарь", "Октоих", "Пришествие", "Преображение", Сельский ча- сослов", "Иорданская голубка", "Пантократор". Это книга из отдельных поэм - создание небывалое, дерзкое: и Новый завет новой мужицкой эры, и театрали- зированные игрища в честь Руси, и "орнаментическая эпопея", где тщательней- шим образом отреставрированы собранные по крохам народные представления и о назначении человека, и об исходе мира: Не губить пришли мы в мире А любить и верить. И в то же время эти поэмы - произведения остро злободневные, отражаю- щие отношение Есенина к революционным событиям - отливы и приливы его оча- рований и разочарований, с незапрограммированной точностью дневника. Во всем цикле чувствуется какой-то определенный конфликт, который является от- ражением конфликта личного - той внутренней борьбы, которая происходит в душе самого Есенина, жаждующего принять и "обожить" новорожденный мир и не умеющего совместить идеальные представления о революционном его преображе- нии с реальной действительностью. Учусь постигнуть в каждом миге Коммуной вздыбленную Русь. Перестав понимать, "куда несет нас рок событий", а непонимание для Есенина, с его здравым крестьянским смыслом, с его проницательным умом, бы- ло мучительным, столь мучительным, что он, как за спасательный круг ухва- тился за "начала", за ту крепь, над которой ещё так недавно иронизировал, за те кровные узы, какими был связан - и с русской деревней, и с русским "равнинным мужиком". Не с мифологическим Отгарем, а с реальным, пропахшим самогонкой мужиком, озлобленным поборами и схватившимся за нож и обрез ("Мужик если гневен не вслух, То завтра придет с ножом."). А вот то един- ственное стихотворение-манифест, какое он все-таки написал, несмотря на ду- шевную смуту, в переломном 1920 году: Я последний поэт деревни, Скромен в песнях дощатый мост. За прощальной стою обедней Кадящих листвою берез. Но это не пейзаж, а созданный средствами пейзажной живописи образ Про- щания и с вымирающей деревянной деревней, и с ее древней земледельческой кустарной культурой, и с ее последним поэтом - еще живым, но уже почув- стствовашим, что время его - миновало: Не живые - чужие ладони, Этим песням при вас не жить! Только будут колосья-кони О хозяине старом тужить. Будет ветер сосать их ржанье, Панихидный справляя пляс. Скоро-скоро часы деревянные Прохрипит мой двенадцатый час!